Может, это просто поколение, романтизирующее неизвестные ему детали советского быта. А может, действительно милый сердцу хлам – это повод поглубже заглянуть в себя, очутиться в атмосфере междусобойчика на не слишком чистой кухне с банкой огурцов на столе и вязаным половичком. По всему двору ТИАМа разбросаны мини-площадки, вместе которые носят смешное название «Теория хлама». Тут фотографируются, готовят кофе и бургеры, продают всякие мелочи, в разбитой машине скорой помощи играют в самодельную «приставку». Старый граммофон соседствует с разбитой плитой, советским телефоном и книжными полками. Сбоку по лесенке – «Связанная выставка» из ткани со своей историей, по дороге к ней – розовый картонный единорог. Надпись «Картонная ночь» снаружи, как и полагается, сделана на картонке.

В ТИАМе «Картонную ночь» презентуют как фестиваль молодёжи и искусства. Современного искусства. Вряд ли сегодня большинство кампаний, гордо несущих в своих названиях слова contemporary art, до конца осознают, что это. Но тульскому музею это, пожалуй, удалось – посиделки творческой молодёжи не выглядят принудительным и вымученным действом. Фестиваль начался как тусовка «все всех знают», но за пять лет к нему прильнул Тульский историко-архитектурный музей. Стало несколько больше контроля, но и побольше возможностей. Правда, полицейские и рамка металлоискателя у входа оказались не слишком приятным сюрпризом. Однако внутрь хранители порядка не лезут – тут территория творческого хаоса, музыки и дружеской болтовни.

И если картонные крылья – это крылья любви, то «Картонная ночь – это для несколько неформальной молодежи про искусство, интересное и небанальное. И парит над всем этим инсталляция Марины Звягинцевой: капельница из полиуретановых труб на стене бывшей аптеки, которая «питает» город искусством. С наступлением темноты «культурная кровь» в капельнице заалеет и придаст дворику вид ночного клуба.

Корреспондент «МК» поговорил с Мариной Звягинцевой о том, как зрители и город контактируют с искусством.

– Как вас занесло в Тулу и почему именно капельница?

– Мне предлагали сначала кураторский проект, но я решила, что всё-таки интереснее сделать что-то большое, чтобы оно осталось и могло развиваться.

Пять лет назад здесь стояли гаражи, здесь была помойка. И преобразовывать помойки – это инструмент современного искусства. Преобразовывать их в культурное пространство. Мне кажется, и музею это удаётся, и мне удалось с этой инсталляцией. Потому что она здесь идеально вписалась, она отвлекает от этого сложного ландшафта вокруг, заставляет сосредоточиться на искусстве, а не на том, что здесь чего-то не хватает, какой-то хлам здесь лежит. Я всё время стараюсь делать site-specific, чтобы вот этот проект был именно для данного места. Здесь раньше была аптека, Толстой, точнее, его жена, ездила за какими-то каплями сюда. Этот вот налёт истории. Плюс у них сохранена часть экспозиции аптеки. Я это всё посмотрела и поняла, что люди, которые живут в Туле, воспринимают это всё равно в первую очередь как Музей аптеки. И сохранить нужно этот отсыл к некой медицинской тематике, и при этом преобразить его. И родилась эта история с капельницей, потому что капельница – это некое вливание. И как я поняла из общения с директором, из рассказов, музей пытается вливать некую культурную составляющую в город. Тулу мы воспринимаем как пряники, самовары, Кремль – стереотипно так. Но люди, которые живут здесь, они молодые люди, они не смотря назад, они смотрят вперёд. Этот музей тоже старается смотреть вперёд.

Эта «Картонная ночь» – аналог такого дня молодёжи, который не сверху, а стихийный абсолютно. Это родилось из некого междусобойчика и за пять лет превратилось в фестиваль. Это прекрасная история site-specific. Мне захотелось поддержать эту историю взаимодействия музея и города, как музей пытается зажечь город, сделать его ярче, наполнить жизнью. Это движение вперёд меня очаровало.

– Вы вышли на улицу и столкнулись с теми, кто это в первый раз увидел. Для вас эта рефлексия важна?

– Когда ты выходишь на улицу, ты перестаёшь быть художником со своим бэкграундом. Никто не знает, член какого ты союза, никто не знает, сколько у тебя было выставок и какие награды ты получал. Твой арт-бэкграунд никому не известен, смотрят чисто на произведение. И либо они это воспринимают и хотят вернуться, либо они проходят мимо. Это тот драйв, который ты получаешь, работая среди неподготовленного зрителя. Конечно, эта реакция очень интересная. Я надеюсь услышать еще много того, что люди думают про это. Что они сидят и смотрят на эту инсталляцию, я посмотрю, как они отреагируют, когда она включится.

–Что за механизм, как она должна включиться?

– Там есть два способа: когда всё включается одним рубильником, и второй, когда работает только капельница. Когда будут проходить одиночные зрители, датчик будет реагировать на этот подход и включать город. То есть, капельница работает всегда, а город в зависимости от приближения зрителя будет включаться.

– Бывает ли у вас чувство «пан или пропал», когда вы делаете инсталляции, а потом видите реакцию горожан?

– У меня есть хорошая история, которую я слышала от куратора ливерпульской биеннале. Я думала, такое происходит только со мной. Но я услышала, что у них на пляже стоит инсталляция Энтони Гормли, там люди, заходящие в воду. И в зависимости от прилива они исчезают и появляются. Пять лет жители писали в мэрию «уберите это немедленно». Через пять лет наконец-то мэрия сдалась и сказала, ладно, мы это убираем. И пошли письма «ну как вы можете убрать нашу достопримечательность». И вот почему я люблю объекты, которые работают долго, которые живут постоянно в пространстве: я сталкивалась с этим много раз, что первое восприятие современного искусства – это шок. Вот, больница. «Я не буду сидеть в кабинете, я заслуженный врач, у меня на кабинете висит капуста, или редиска. Уберите немедленно этот проект». Проходит два-три месяца, ко мне обращаются хозяйственные службы и говорят: «Марина, вы пропустили две двери, пожалуйста, повесьте таблички, у нас есть ещё корпус, пожалуйста, давайте продолжать». Люди постепенно начинают понимать. Потому что мы современное искусство, мы идём на шаг впереди, чуть-чуть опережаем зрителей. Зритель постепенно подтягивается, ему надо дать время адаптироваться.

В «Медиа-дворе», который я делала для высшей школы экономики, я слышала, как выходят две студентки и говорят: ну что, пойдем в транзисторе посидим или на собаке? То есть, они наши проекты уже освоили и воспринимают их как часть собственной жизни. И когда ты понимаешь, что ты изменил пространство и следующее поколение уже по-другому не видит это, ты понимаешь, что ты не зря работаешь.

Мне интересно приехать на следующую «Картонную ночь» и послушать, что будут говорить. Что-нибудь вроде «Пойдем, посмотрим на Картограмму, посидим рядом, покурим или послушаем музыку». Я надеюсь, это будет новая точка притяжения. И я понимаю, что нужно время для зрителя, чтобы он почувствовал, для чего это надо. Современное искусство оно именно современное и не каждый зритель себя чувствует продвинутым и современным. Он постепенно догоняет смысл. Картограмма тоже имеет много всяких смыслов, которые зрители будут прочитывать сами. Я вообще-то хотела сначала написать на капельнице «Музей», но меня Лиля (директор ТИАМа – прим. МК) отговорила, мол, не надо, пусть работают. Пусть додумывают.

– Есть художник, есть зритель, но есть и третья сторона – власти. Как вы относитесь к их вмешательству? Когда, например, художникам, дают ТЗ разрисовать граффити определённые места…

– У меня было несколько проектов, когда вмешивались, и я понимала, что проект теряет свою культурную составляющую. Я уходила из этого пространства и искала другие точки приложения. Художник может многим пожертвовать, кроме одного: своей арт-составляющей. Когда тебя начинают прессовать в этом направлении, когда тебе чиновник говорит «Не, в моем проекте синих носов не будет, я это не понимаю» – всё. Я профи. Если мне не доверяет чиновник или организатор, я стараюсь от этого проекта избавиться. У художника не так много возможностей работать в городе. Это сложный и достаточно тяжёлый процесс и по согласованию, и по финансированию, и по техническим задачам, и по климату. И так много ограничений. Если себя ещё ограничивать в арт, в том, чтобы это было произведением искусства, то нет смысла работать.

– Где проще работать, в Москве или подальше от центра?

– У меня не такой большой опыт работы в регионах, один из проектов в Норильске, и это ни с чем нельзя сравнивать. Чем дальше от Москвы, тем больше пространства. Тем больше белых пятен. А художник их и ищет. Ну и я не просто так работаю в спальных районах, всё-таки это тоже достаточно далеко от центра. Здесь вот, например, есть большой двор, большие стены, когда мне сказали «а что вы хотите?», я говорю «пространства бы побольше, и чтобы навсегда».

Читайте наши новости первыми — добавьте «МК» в любимые источники.

Источник: mk.ru